О, Мерлин!

[rohsan]

28.08.2010 в 03:47

Пишет  ~Howk~:

Магия рассвета
Название: Магия рассвета
Автор: ~Howk~
Пейринг: Мерлин/Артур
Жанр: romance
Рейтинг: R
Размер: 2200 слов
Дисклеймер: все права на легенду у легенды, на образы у ВВС, а на идею у персонажей
От автора: первая история из цикла "Магия времени"

* * *

У Мерлина восхитительные руки. Сейчас Артур был готов даже сказать это вслух, лишь бы тот не отстранялся во сне, а лучше – придвинулся бы еще чуть ближе, расслабленно-теплый и сонный. Предутренний туман холодил щеки, лес шумел тихим щебетом птиц и шорохом веток, тревожа дрему, и все это сливалось в один сплошной неясный фон, означающий, что они не в замке, и Мерлин спит рядом. Почти свернувшись в клубок под плащом, как всегда, непочтительно переплетясь во сне с Артуром острыми коленями и локтями и прижавшись к нему чуть не всем телом, хмурясь сквозь сон, когда ветер шевелит его волосы.

А его горячая ладонь покоится на бедре Артура, и пальцы едва заметно двигаются, словно поглаживая сквозь грубую ткань.

Сколько бы Артур ни обещал себе не провоцировать, засыпая как можно дальше от собственного слуги, под утро, замерзнув, тот неизменно оказывался под боком, незаметно притиснувшись ближе, и бедра Артура сжимали его бедро, а плечо согревалось под ровным дыханием. Это означало, что можно слегка пошевелиться, делая вид, что еще спишь, лениво скользнуть рукой по спине или предплечью, и Мерлин тоже начнет просыпаться. Силясь продлить ускользающий сон, уткнется лицом в ткань подстилки и будет лежать рядом, не открывая глаз, впитывая тепло их тел, податливый и даже какой-то мягкий спросонья. Будет чувствовать бедром возбуждение Артура – еще как бы дремлющего – и впитывать и его тоже, отзываясь невольно – такой же томительно растревоженный под утро. Эти мгновения подобны тягучему меду – когда еще нет слов и взглядов, нет принца и слуги, нет двух мужчин, а есть только неясная, зыбкая жажда ощутить ближе тепло, которое кажется таким родным и знакомым, и желание поддаться ей, и ожидание, смешанное с густым предвкушением.

Артур тихо обожал такие минуты – пока еще ничего не началось, и можно было представлять что угодно. Он и сам толком не понимал, о чем грезит – все, что приходило в голову, никак не получалось вообразить в действительности – но в эти мгновения был счастлив лежать, замерев вдвоем, слыша становящееся прерывистым дыхание у плеча, и тонуть в самом ощущении, что можно получить все, что захочешь, и Мерлин примет это. Что он будет счастлив это принять.

Пусть даже представить, что это происходит, все равно не получалось.

Поглаживающие пальцы слегка сжались, и Артур незаметно качнулся ближе, позволяя телу ответить. Жизнь воина такова, что прикосновения друга зачастую единственное, чем он может заменить собственные руки, и в том, что так происходит, нет странного. Есть поход и его будни, а есть женщины и желание завоевать их – это существует, не пересекаясь, как естественный ход вещей. Душой и сердцем мужчина стремится к своей леди, она занимает его мысли, ее он жаждет добиться, ей готов дарить ласки, рука друга же означает лишь совместное решение общей сиюминутной проблемы, за которой не стоит и не может стоять ничего.

Мерлин не был воином, но и в этом тоже вел себя так, словно был. Словно для него не было ничего естественней, чем уходить из Камелота вслед за Артуром хоть на верную смерть, встречать врага лицом к лицу, разделять и торжество победы, и тяготы походов, и телесное одиночество общих ночей. Мерлину не нужно было ничего объяснять. Впрочем, Артур и не собирался, он ни за что не решился бы предложить ему совместный ночлег – Мерлин слуга, а не рыцарь, он, в конце концов, Мерлин, а не просто какой-то там слуга – но однажды ночью в лесу, словно почувствовав изводящее Артура напряжение, Мерлин уверенно придвинулся ближе и сделал все сам, обойдясь вовсе без предложений.

У него и вправду оказались восхитительные руки. Обычно неловкие и неуклюжие, тогда они будто наполнились уверенностью и силой – Артур едва не сошел с ума от накатившего возбуждения, кончив в несколько движений, как подросток. А потом открыл глаза, потянувшись рукой в ответ – и сошел с ума окончательно, увидев, каким становится в эти минуты знакомое до черточки лицо Мерлина. Какой он, когда ему хорошо.

Было так странно каждый следующий раз осознавать, что рядом именно Мерлин, что от его тепла слабеют мышцы и туманится в голове. Близкий и непонятный до сих пор, всецело доверяющий Артуру, искренний и одновременно опутанный тысячей тайн, Мерлин, рожденный простолюдином, но не похожий ни на одного из них. Мерлин, без которого Артур уже не представлял себя в будущем, рядом с которым с первых дней знакомства вопреки всему чувствовал себя живым, каждый раз принимая очередной его вызов и бросая свой, Мерлин, вросший со своими улыбками и легкомысленными шутками в самую суть принца. Туда, где даже попытка потревожить уже отзывалась болью, но каждый раз оказывалось достаточно лишь посмотреть в глаза Мерлина, чтобы осознать – это его место, и он останется там. Прошли месяцы, а Артур все еще понятия не имел, как уложить в голове и не рехнуться – именно этот Мерлин, выбравший преданность своему господину добровольно и навсегда, этот Мерлин, единственный, кого принц мог бы назвать другом, подняв до равного и не покривив при этом душой, еще и разделяет с ним тишину, существующую лишь на двоих.

И Мерлину приятны эти мгновения.

Он никогда не ждет и не просит их, никак не показывая, что они существуют, но Артуру кажется, что ему нравится, отчаянно нравится просыпаться рядом с ним и касаться его, слыша шелест травы, и шорох листьев, и утренний щебет птиц, прижиматься пахом к его бедру, разгоряченно дыша под ответными прикосновениями. Весь мир становится не важен, когда ладонь Мерлина ложится на живот, забравшись под ткань рубахи, гладя и скользя вниз, а колено вбивается между ног Артура еще дальше, и сам он так близко, что тепло тела обжигает сквозь два слоя одежд.

В эти минуты прохлада утра кажется далекой и нереальной, она где-то за укрывающим их плащом, будто окутывает дымкой снаружи, и Артур накрывает ладонью пальцы Мерлина, подталкивая их вниз. Те слегка царапают кожу и своевольно уходят от прикосновения – Мерлин не готов отстраниться и привести обоих к финалу – это словно игра, в которую играют счастливые любовники, и можно представлять, что все так и есть, пока закрыты глаза. Что дело не в том, что Мерлин еще не готов, а в том, что один сгорает от нетерпения, а второй наслаждается его жаждой, продлевая ее.

Но пока закрыты глаза, можно представлять что угодно. За месяцы совместных ночевок у Артура скопился богатый опыт подобных шуток с собственным разумом. Вот сейчас Мерлин чуть слышно выдохнет, уткнувшись лбом ему в плечо, и можно будет откинуть голову, с силой сжав его бедра, прижимая к себе худое горячее тело. Представляя, что спустя мгновение можешь скользнуть обеими руками вверх по голой спине под рубахой, оглаживая бока, обнимая и стискивая – а потом притянуть к себе за затылок, и Мерлин накроет твои губы своими, мешая поцелуи со сдавленными, тихими стонами.

Артур никогда не решался даже прикоснуться к нему так, и не мог представить, как бы это вдруг произошло. Все, что он мог – это ощущать тепло Мерлина и представлять, зная, что не может воплотить подобное, не потеряв при этом все, что имеет. Одно дело – когда мужчина приводит тебя к желанной разрядке, и совсем другое – наслаждение взаимными ласками. Артур только сжимал зубы и плотнее смыкал ресницы, боясь открыть глаза и выдать себя взглядом или потрясенным выдохом, и в то же время снова и снова искал, что придумать, как узнать, как отреагировал бы Мерлин – это же Мерлин, у него столько всего с ног на голову. Может, он улыбнулся бы так же естественно, как когда Артур хлопал его по плечу. А может, оскорбился бы так же страшно, как когда Артур начинал распинаться о зле магии, и не было возможности понять, чего ждать, и до дрожи и мурашек пугал риск потерять эти утренние мгновения. Эту притягивающую интимность, наполненную птичьим щебетом, звуками просыпающегося леса и медовой патокой тишины рассвета.

Артур не раз сдавался и признавал – то, что существует между ними, никогда не изменится. Впрочем, не меньшее число раз, беря с собой Мерлина в очередной поход, он был уверен и в том, что наутро просто прижмется к нему губами, наплевав на все, просто покажет ему, в чем нуждается, ведь это же – Мерлин, его Мерлин. Это Мерлин, который в моменты близости смотрит так, что перехватывает дыхание, и Артур чувствует себя обездвиженным и распахнутым под ним, завороженно впитывающим каждый выдох и каждое движение.

Он чувствует себя нашедшим то, что не имел права даже искать, что разрешал себе разве что в мыслях, покорившимся и при этом непередаваемо, упоительно свободным. С самого первого раза его пьянил этот морок, в котором тепло Мерлина обжигало кожу, а тело сводило от сладкого предвкушения, и за каждый долгий прерывистый выдох у плеча можно было, не колеблясь, отдать себя целиком. Отдать в эти руки – одуряюще-нежные, томительно медленные и уверенно сильные, с ловкими пальцами и узкими, лишь кажущимися хрупкими запястьями. Осторожные и настойчивые одновременно, заботливые и при этом твердые, непоколебимые в своей уверенности, всякий раз доводящей Артура до пика.

Мерлин будто светился изнутри мягким окутывающим светом, прикасаясь к нему. Время замедлялось вокруг них, отдаваясь в ушах оглушающим пульсом, и в свете раннего утра Мерлин казался неземным существом, пришедшим то ли выкрасть беспокойную душу наследного принца, то ли отдать ему навеки свою. Артур ни за что бы ни признался, но втайне чувствовал, что это и есть волшебство – настоящее, далекое от зловредной магии, как мрак от света, завораживающее, полное будоражащих кровь прекрасных чудес. Мерлин был вратами, отделяющими реальность от страны грез, он был всей этой страной и ключом к ней, и проводником в ее сказку. То, что Артур привык, не колеблясь, вести за собой, видеть дальше других и решать за всех, на этой границе теряло смысл. Здесь не имело значения ничего из того, к чему он привык, менялись все правила, и разрушить хрупкое волшебство можно было, всего лишь случайно втащив сюда что угодно из той жизни, где один был слугой, а другой – принцем. Сказка рассыпалась бы в прах, попытайся Мерлин прокомментировать происходящее одной из своих легкомысленных шуточек, пусть даже шепотом, или позволь себе Артур облаченный хоть в форму просьбы приказ. У него не поворачивался язык приказывать, но как заговорить иначе, как выразить хоть что-то так, как допустимо здесь, он понятия не имел.

Поэтому ни один из них никогда не произносил ни слова – Мерлин в них, кажется, и не нуждался, а Артур не мог придумать таких слов, которым дозволено было бы прозвучать. Мерлин что-то, наверное, делал с ним, с его разумом и сознанием, просыпаясь рядом, что-то, что заставляло Артура закрывать глаза и позволять быть ближе. Наслаждаться этой близостью, боясь спугнуть ее, привыкая к ней, напитываясь ею. Теряясь в смутной жажде еще большего и не зная, может ли это большее быть здесь, отдаваясь в руки Мерлина и принимая его в ответ. Всем своим существом обращаясь в слух, ловя каждый вдох и выдох, каждое беззвучное движение губ, лишь в самом конце позволяя себе задохнуться на грани стона – и чувствуя, чувствуя, как вздрагивает Мерлин, слыша его. Как он едва различимо рычит сквозь зубы, и ладонь Артура двигается все быстрее, и вот уже можно открыть глаза, потому что Мерлин бессильно запрокидывает голову, зажмуриваясь, как от сладкой пытки, почти падая на спину и подаваясь навстречу. У него такое лицо, что Артура будто бьет с размаху рукоятью тяжеленного меча, а он не чувствует ударов, лишь ватный гул в голове и вмиг ослабевшие мышцы – он беспомощно счастлив, оглушенный, жадно впитывающий каждую мелочь, силящийся запомнить прикушенные губы и завитки влажных черных волос на виске.

В эти секунды Артур боготворил его, на несколько мгновений теряя остатки памяти и почвы под ногами – оставалась лишь его жажда и задыхающийся Мерлин, и не было возможности утолить этот голод – он никогда не уходил до конца, оседая где-то на самом дне неохотно согласным подождать следующего раза неспокойным осадком. И когда Мерлин лежит рядом, расслабленно откинув голову, изводя Артура видом открытой шеи и выступающих под шнуровкой рубахи ключиц, самый страшный ад – это подчиниться неписаным правилам и убрать руку. Правилам наплевать, что хочется тихо гладить впалый живот, не отрывая от Мерлина прикипевшего взгляда, проводить большим пальцем по коже, накрывать ладонью и гладить снова – с такой нежностью, что от нее перехватывает дыхание. Правила вступают в силу всегда, когда заканчивается волшебство раннего утра, и Мерлин открывает глаза, не поворачивая головы и не глядя на лежащего рядом на боку Артура. Глядя в небо – спокойно и умиротворенно, распахнуто, целиком, словно весь его мир опрокинулся, и теперь он падает в эту бездну с едва заметной необъяснимой улыбкой, от которой кажется, что волшебство действительно живет в Мерлине – всегда.

И можно лишь, замерев, смотреть во все глаза на его профиль на фоне колышущихся на легком ветру травинок и деревьев вдали, на фоне пробуждающегося солнца – тонкий и четкий, родной каждой черточкой – смотреть, не отрываясь, запоминая и впитывая, наполняясь до краев оглушительной тишиной.

Пройдет время, и Мерлин закроет глаза ладонью, рассеянно потерев ею лоб, взъерошит волосы, и Артур, как завороженный, отведет взгляд – он по-прежнему не нашел, что сказать или сделать, но сейчас это неважно. У них останется несколько минут, пока предутренняя свежесть растворяется в лучах солнца, когда можно будет еще ненадолго провалиться в дрему, чтобы проснуться принцем и его слугой – слугой и его принцем – уже по другую сторону границы. В мире, где Артур ухмыляется и приказывает, выговаривая за каждую неловкость, а Мерлин отшучивается, иногда изображая положенное рвение, но всегда оказываясь рядом, когда это действительно нужно.

В мире, где Артур не говорит об этом, но каждый миг помнит восхитительные руки, тонкий профиль в лучах утреннего солнца, головокружительный, распахнутый взгляд в безоблачное небо – и знает, что нужные слова и действия существуют, и рано или поздно он отыщет их. Что Мерлин даст ему для этого столько времени, сколько потребуется, и в этом мире сбудется все, и все будет правильно.

Что у них впереди невозможно много времени, и оно никогда не закончится.